Привели одного немецкого офицера, допрос сделали. Мне здесь помог лейтенант КУЗНЕЦОВ[40]. В этот день был дежурный по полку[41]. Если-бы не он, я бы погиб. Он сильнее меня оказался. У офицера висит планшет, кресты и, характерно, все немцы в черных касках, а этот в старой кайзеровской каске. Привели. Переводчик докладывает, что это немецкий офицер из 45-я дивизии. Спрашиваю, откуда у него эти кресты. Говорит: с первой войны этот крест, за Францию этот, за Польшу этот. В планшете фото-снимок крепости и на снимок попали даже отдельные личности, которые по улице ходили. Видно, что фигура человека здесь, там строй идет и все склады боеприпасов красным карандашом обведены. Он говорит, что снимок сделан 6 или 5 июня. В воскресный день как раз над крепостью летали самолеты немецкие и они этот снимок произвели, а по этому снимку легко ориентироваться, где какие казармы, какие входы, выходы, где какие высоты. Спрашиваю:
- Откуда вы знаете, что именно здесь склад боеприпасов?
Он мне говорит:
- Мы не только знаем, а нам известно, кто в крепость приходил, кто уходил из крепости.
Его тогда к стенке, расстреляли, этот планшет его забрали.[42]
У меня была надежда пробраться в штаб дивизии, который находился в городе. Приношу этот планшет Фомину, говорю: такое положение, документы ценные. Он говорит:
- Ну что-же, сможешь прорваться?
Как прорваться? Уйти одному, может быть даже удастся прорваться до штаба дивизии, все равно здесь опять будет каша. А люди уже по-настоящему начали воевать. Увидел, что наши машины обстреливают цепь, пленные появились немецкие. Одного приводят, другого. Одного немца из уборной я вытащил, привел. Он в уборной [л. 4 / с. 7] спрятался, весь выпачкался, что бы поднять настроение, для смеха я привел его, говорю:
- Смотрите, кто воюет.
Все посмеялись.
Музыкант у нас был ОГАРКОВ, комсомолец. Я говорю:
- Нужно пробраться в музыкальную команду, взять инструменты.
Он первый побежал за своим аккордеоном, принес его, начал играть …[43] марши[44]. Это немножко подбодрило людей.
Настала ночь. Трупы валяются, помощи никакой нет, перевязочного материала нет, боеприпасов недостаточно, надо беречь их. А западники уже начинают группироваться, оружия не берут в руки, заявляют, что они воевать не будут. Я всем комсомольцам сказал:
- Заметите группу, расстреливайте, не стесняйтесь.[45]
А винтовки уже были у нас. Комсомольцы следили за этим делом. Западники сильно повлияли на новое пополнение, молодое, которое прислано было даже не переодевшись. По крепости началась беготня этих людей. Батальон, который стоял против нас, буквально, в таком паническом состоянии был. Сотнями людей забили все казарменные ходы подземные. Забегаю туда, со мною мой помощник. Спрашиваю:
- Кто здесь старший есть?
Нет ни одного старшего, а если были некоторые, то они не появлялись. Вызываю младших командиров, говорю, что нужно организовать, ничего страшного нет, нужно продержаться, потому что соседняя дивизия скоро придет нам на помощь. Три человека выходят, начинают выводить своих бойцов для обороны. 44-й инженерный батальон[46] - это не боевая[47] единица. Они и смотрели на нас, как на спасителей.
Были отдельные случаи, когда некоторые бойцы старались переплыть через речку, уходить просто. Я всем передал, что кто будет переходить, заметит, расстреливайте на месте. Будем держаться, пока есть силы.
25-го я получил новое ранение осколочное сравнительно легкое. Оборонялись. Уже силы начали уменьшаться, есть уже убитые, раненые, некоторые успели ускользнуть, но основное ядро осталось. Немцы беспрерывно били, палили. Мне только не удалось окончательно восстановить связь с 333-м полком[48], который был по соседству с нами. Пограничники прибежали к нам, влились в нашу группу. Кажется, 19-й погранзаставы[49], участок их был.[50] Они тоже не знали, что делать.
В воздухе у немцев висели наблюдательные баллоны. Я приказал нашей артиллерии открыть огонь по этим баллонам[51]. 2 баллона сбили. Они руководили боем по всей линии на территории Бреста. Один баллон сбили над полигоном, другой выше крепости был. Но это не спасло положения. Связь по радио не удалось восстановить. Полковой комиссар говорил, что он как будто со штабом дивизии связался, и командир дивизия приказал держаться, пока он сам не придет в крепость. Это нас обнадежило.
Там были такие моменты, что сидят группами 5-10 человек наших. Немцы нажмут, мы переходим в другое помещение и так кочевали, сегодня здесь, завтра в другом помещении. Кушать нечего было, воды не было; вонища, трупы разлагаются, жарко было. Поле стадиона все было усеяно [л. 4 об. / с. 8] немецкими трупами. Сколько я после этого ни был в боях, еще не видел такой картины, чтобы так плотно труп к трупу лежал. Немцы были все пьяные.
Боеприпасы уже иссякают, винтовки с патронами только остались. Гранат не было. Пулеметы, которые были, не удовлетворяли уже, ленты кончились. Ждали помощи, никак не могли дождаться.
С 4-го на 5-е я получил уже тяжелое ранение, третье по счету[52]. Я помню момент, когда ударило меня. Я упал, почувствовал, что в ногу. У меня в правой руке был пистолет ТТ. Пистолет выбросил из руки, чтобы прикрыть эту рану, рука в рану влезает. Я фуражкой прикрыл. Подбегают мои товарищи, тащат на перевязку. Врач был комсомольцем, между прочим, фамилии не помню.[53] Он прибежал, сделал перевязку. Прибежал полковой комиссар, поцеловал меня. Ему[54] жалко стало, что я вышел из строя окончательно.
- Ах, что ты сделал, дорогой!
Врач перевязал меня, вышел. Когда уже сделали перевязку, я попросил пистолет. Пистолета не дали, оставили около меня двух сержантов, одного фамилия АЩГУЛЯН[55], другого не могу вспомнить.[56]
У меня было намерение покончить с собою, потому что выхода нет. Врач, который мне перевязку сделал, потом мне передавали, вышел и застрелился, сказал:
- Раз Матевосян вышел из строя, дальше нет смысла держаться.
У меня было сильное кровотечение, перевели в подвальное помещение. Сколько я там лежал, не знаю. Оттуда уже меня немцы вытащили. Вытащили наши люди, немцы уже вокруг, это было с 5 на 6 июля. Они больше всего на волосы смотрели. Если волосы есть - это значит комсостав. А я тогда был не комсоставом, был заместителем политрука, этим рядовой занимается. Очевидно, это их и успокоило, что я рядовой, и они меня не расстреляли. Потом привезли туда, где сотни наших раненых людей валялись. Наши врачи ПЕТРОВ Ю.В.[57], ЕРМОЛАЕВ С.С.[58], они раньше из госпиталя попали к немцам, потом МАСЛОВ Б.Ю.[59] в плену был. Эти врачи и ухаживали за своими ранеными со своими медикаментами.
Мне сделали перевязку снова. На ранах уже черви были. Нас вынесли уже за крепость, привезли в химгородок[60]. Здесь подлечили немножко. Там все время я лежал, потому что боялся, что вот-вот выдадут. А их интересовало, кто в крепости был командиром, кто руководил боем[61].
Наши врачи подлечили. Петрову я сказал, что здесь не останусь[62]. Он был со мною в хороших отношениях, за мною исключительно ухаживал. Где нужно было найти лишнюю дозу таблеток, которые восстанавливают кровь, он давал. Я ему рассказал, что уйду отсюда, Маслов был там и ушел, взял 5 человек. Это было 1 сентября. Ушел ночью. Лазарет уже был опутан колючей проволокой в несколько рядов. Колы стоят обтянутые, в середине навалено так, что никакой возможности пройти нет. Беру этих пять человек. Баня была за второй линией проволоки. Раненые имели возможность ходить в баню только строем. Стоит часовой. Там был один саксонец. Он тоже был недоволен немцами и мы ожидали момента, когда он будет на посту.
[л. 5 / с. 9] Я собрал этих людей, сказал, что намерен так сделать. Они согласились со мною и мы под вечер, часов в 5-6 взяли белье, простыни, наволочки и сделали вид, что идем в баню. Он пропустил нас. Пришли в баню. Старик в бане служил, наш сторож гражданский. Помылись, он ничего не сказал. Я сказан, что как помоемся, полезу на чердак бани. Полезли туда, сидели до ночи. Ночью они все время пускали ракеты и ночь попалась неудачная, лунная.
Под вечер, когда совсем стемнело, немцы обходили все помещения за второй проволокой, не спрятался-ли кто-нибудь из бани, а на чердаке никто не будет смотреть, потому что с другой стороны бани их караульное помещение, а чердак общий.
Посидели там. Вылез! дверь уже закрыта из бани. Я беру обмотки, разматываю их, связываю четыре или пять штук, сделал веревку. Я первым спустился. Все сняли ботинки с ног, чтобы не было шума. Подхожу к дверям. Замок висит, но не закрыт. Очевидно, старик или заметил, что мы туда полезли и чтобы отвести глаза немцев замок туда повесил, или просто забыл закрыть, или ключа у него не было.
Я за замок, замок открылся. Открываю дверь, по ступенькам иду на чердак.
Вторая проволока от нас метрах в 35-40. Подползли на животах к этой проволоке, а немцы здесь ходят, что-то болтают. Перелез я, второй, третий, четвертый за проволоку зацепился. А они повесили на проволоку жестянки от коробок, чтобы они звонили. Это заметили, вероятно, начали пускать ракеты.
Мы вышли за проволоку все шестеро и побежали. Со мною был ХЛЕБНИКОВ[63]. Жена его работала в военторге в городе. Когда мы были в лазарете, она почти каждый день носила ему кушать. Хлебников от меня откололся, пошел в город. Он говорил, что не хотел расставаться с семьей. Остальные, ЛЕВИЦКИЙ, АГАГУЛЯН Арцвик[64], КУЗНЕЦОВ и НУРИДЖАНЯН[65], старший сержант остались и я пятый. Начали по лесам пробираться. Пошли в сторону Ковеля. У меня рана зажила, но не окончательно. В день сделаешь 5 клм., ждешь, пока силы наберутся. Голод, организм истощал. Но нам крестьяне помогали. Я, откровенно говоря, не появлялся, все в лесу, а Кузнецов, живой и шустрый, все ходил, выпрашивал у крестьян хлеба и все, что нужно для дороги.
Двигались параллельно железной дороге и шоссе, которое идет с Бреста на Ковель. В хутора особенно не заходили. Бывали моменты, что приходилось через болота итти. Меня, буквально, на руках несли. Пробрались на Волынь. Агагулян и Нуриджанян откололись от нас, потому что они нацмены[66], были похожи на евреев, а евреев сильно преследовали. Немцы всех черных считали евреями. Я говорю:
- Такое дело, товарищи, надо разбиться на две группы.
Я остался с Левицким, Кузнецовым, а эти пошли вдвоем. Здоровые хлопцы. Говорю:
- Вы более здоровы.
Кузнецов был ранен в плечо, Левицкий в переносицу. Говорю:
- Пробирайтесь через линию фронта. Постепенно будем итти.
[л. 5 об. / с. 10] Я с этими двумя хлопцами добрался до Волыни в сторону Луцка. Скитались в лесах. В деревнях появляться воздерживались, потому что здесь начали уже ловить наших людей. Помню, одно село в Цуманском районе, Ровенской области находится в лесу. Левицкий остался в селе Хотины работать у крестьян. Мы с Кузнецовым решили дальше пробираться. Пробирались-пробирались, дошли до этого села, которое в лесу было. У Кузнецова была метрическая выпись, а у меня был поддельный красноармейский билет еще в лазарете, других документов нет. Думаю: на всякий случай пусть будет.
Некоторые крестьяне симпатизировали нам.
Пришли к солтусу[67], ночевать нужно, уже холод наступил. Староста села взял у меня этот билет, говорит:
- Правило такое, кто ночует, тот оставляет документ у меня, - и у Кузнецова метрическую выпись взял, сам вышел.
Мы сидим у него в комнате. Через пару минут приходят три здоровых хлопца. Вновь организована полиция была по селам. Он их привел. В соседнюю комнату дверь открыта. Хозяин говорит:
- Один жид, а другой неизвестно кто, оба ранены, нужно их отправить в район.
Мы услышали, но не подаем виду. Просим дать ночлег.
Он направляет свою девчонку:
- Подите в нашу хату, - уверен, что мы ничего не знаем.
Девчонка тоже ничего не знает, доводит до двери, говорит:
- Здесь живет хозяин и хозяйка, - а сама дальше не пошла.
Мы пришли к этим людям, попросили у них воды, о ночлеге ни слова и пошли. Пробирались, ночь в лесу.
В местечке Четвертня[68] кушать надо было достать. Пришли до одного поляка. Кузнецов молодой. Поляк так и сказал, что «он у меня остается работать, я его усыновляю. А вы, - говорит мне, - идите в другое село, где мало бывают немцы, далеко от железной и шоссейной дороги».
Кузнецов остался там, я пошел дальше. По дороге встречаю пленных. Организовал маленькую группу человек в 8. Решили вооружиться. Выхода другого нет, фронт уже далеко. Надо вооружиться, в лесах перезимовать. 7 или 8 человек было первое время. Тоже такие были, командиры, все комсомольцы, мы друг от друга не скрывались. Оружие, 2 винтовки были, один пистолет и несколько патронов, вот и все наше вооружение. Решили собрать всех людей, которые блуждают по деревням. Вернулись уже в район Ратно[69]. Намерение было добраться до Беловежской пущи, - там лес большой, спокойно, - перезимовать здесь, достать по пути оружие. Во главе нашей группы был полковн[ик] Арцышевский. Я его помощник.[70]
В конечном счете собралось 23 или 24 таких человека. Оборванные, бродят голодные. Под Ратно наткнулись на немецко-украинскую жандармерию. Это было в ноябре после праздника. Нас обстреляли. Я тут получил ранение новое, в бок ударило и в кисть правой руки. Разбежались, [л. 6 / с. 11] сопротивления не окажешь. Я с неким ПАВЛОВЫМ, младшим лейтенантом пробрался в Луцкую область по лесам и здесь один крестьянин нашелся в селе Мильск[71], некто РОМАНЮК, взял к себе. Я ему не говорил, кто я, что я, просто сказал, что отец мой священник, другого выхода не было. Работать я особенно не умею, потому что я с завода.
- Если дадите возможность у вас перезимовать, залечить раны, значит, буду работать, все, что прикажете делать.
Крестьянин очень солидный, крупный землевладелец. Детей у них не было, старик с женой. Я у них перезимовал и начал работать. На лето 1942 года началось украинское националистическое движение в этих районах. Наших партизан здесь не было.
Характерно, когда группа наша зарождалась, мы песню сочинили. Припев такой был:
Это было в Белоруссии,
Шел проклятый 41 год,
Озверевшие фашисты нарушили…
………………………………………[72]
По полям, по болотам, по лесам шли...
Мотив подобрали к ней. Сядем где-нибудь и начнем. Стремление одно было: как-нибудь восстановить связь с фронтом, получить оружие и действовать. Партизан тогда вообще никаких не было. Националисты летом 1942 года стали полными хозяевами и немцев не стало в селах. В тех селах, которые были ближе к городам, начали брать пленных, а дальше не заглядывали.
В этом селе жил я до лета 1943 года. Партизан наших не было. Я жил у этого крестьянина. Научился пахать, сеять и т.д. Раньше я думал, что все пшеницей называется, а оказывается, не все пшеница. Я не знал, что белый хлеб из пшеницы получается, а почему-то пшеница в голове засела.
В селе жил. Приходили пленные наши, бежавшие из Германии, приходили высланные в Германию на работу. В селе этом уже были пленные, вначале их было пять, потом прибавилось, потом опять убавилось, менялся состав. Крестьяне дали мне кличку «батька полоненных».
Крестьянин, у которого я жил, очень содержательный был. Уйти я не мог, документов не было, внешность моя очень схожа с еврейской. Националисты в 1943 году летом пришли за мною, но крестьянин этот строго за меня стоял.
Он имел большое влияние. Я сказал, что репрессирован советской властью, сослан на аэродром, получил во время бомбежки ранение, другого выхода не было. А документы достать невозможно. Итти от села до села - это значит попасть в руки националистов.
Летом 1943 г. пришел я вечером домой в июле месяце. Уже дома не спали летом. Даже хозяйка сама боялась спать, потому что националисты в соседнее селе приходили, пленного убили и хозяев убили за то, что пленных держат. Я спал в клуне[73]. Ночью приходят. Хозяин любил пить. Он дома мало бывал. Ночью пришли, стучат часов в 12. Я думаю: наверно, хозяин вернулся. Разговаривают: «учиняй, учиняй...», потом резкий удар, стекла полетели. Я подхожу к щели. Смотрю, трое стоят у двери, один в окно лезет и фонариком освещает. Я думаю: это за мною пришли. Открыли. В комнате [л. 6 об. / с. 12] спал другой работник хозяина, польский хлопец лет 17, некто Стах. Спрашивают:
- Где он?
А тот говорит:
- В клуне.
