-капитан Войтенко Павел Данилович-нач.артиллерии 125 сп.1906 гр д Задубье Кормянский р-н Гомельская обл.
Из восп. его дочери Людмилы.
... Окна нашей квартиры в доме комсостава выходили на Буг, к самой границе. И хотя слухи о том, что вот-вот начнётся война, среди людей ходили, командиры приказали женщинам панику не сеять, чемоданы распаковать, снятые шторы вынуть, отгладить и повесить, — вспоминала врач Людмила Павловна Войтенко. — Мама моя была женоргом, и ей достались основные упрёки за то, что жёны офицеров своими безответственными действиями дают дополнительный повод врагам к разного рода провокациям. Шторы на место повесили, но знаю, что чемоданы не все разобрали. Правда, это всё равно никому не помогло.
В субботу, накануне немецкого наступления, наши войска выехали на плановый полевой смотр. Техника ушла и солдаты. Дома остались только командир полка, комиссар и мой отец, начальник артиллерии. Они договорились, что поедут на учения в воскресенье утром. Вечером мы легли спать как обычно. И вдруг просыпаюсь от шума, грома, от взрывов, от какой-то беспорядочной стрельбы. Вижу отца, который, пригибаясь под окнами, зовёт меня: “Люся, Люся, вставайте! Только во весь рост не ходите!” Он что-то быстро сказал маме и ушёл, а мы с пятилетней сестрой выскочили в коридор. Мама торопила нас, и мы, как были в ночнушках, так и побежали, прихватив с вешалки старое мамино осеннее пальто, в котором она за дровами ходила, а сестрёнку завернули в отцовскую фуфайку зелёную.
Рядом с домом находился сарай для дров и угля, и отец перед уходом велел маме бежать туда, а не в крепость, где уже вовсю гремел бой. Вместе с нами из всех четырёх квартир выскочили женщины и дети. Они тоже побежали к сараю и спустились в погреб. И там, на остатках угля, мы сидели без воды и еды двое суток. У нашей соседки были близнецы-груднички. Дети эти сначала плакали, а потом и плакать перестали, сорвав голоса. Вокруг шёл бой. Мы слышали, как гремели орудия, раздавался треск автоматов и пулемётов, а когда наступали минуты тишины, то немцы объявляли по радио по-русски, чтобы все шли сдаваться в плен, иначе они от этой крепости камня на камне не оставят. Но мы сидели, боясь выходить, и втайне надеялись, что наши войска, ушедшие на учения, выбьют фашистов за Буг.
На третий день, когда надежда на лучший исход угасла, мы выбрались из сарая и пошли по своим квартирам. Дом был цел. Но только успели переступить порог, как тут же вошли три немецких солдата. Перестрелки в этот момент не было. Мы хотели переодеться и что-нибудь взять с собой из еды, но немцы даже попить нам не дали. Один солдат взял в руки отцовское ружьё и что-то удивлённо стал говорить другим, но те, не обращая на него внимания, начали подталкивать нас к выходу.
Привели к месту, где находилось уже довольно много народу. В основном женщины с детьми, но были и пленные красноармейцы. Двое суток держали нас там, очевидно, не зная, что с этими пленными русскими делать. Про еду не думалось, но очень хотелось пить. Мы находились в ложбине между валами, а наверху ходили часовые с автоматами. Брестскую крепость окружал ров, и вдоль этого рва стояла болотная вода. Вот её мы и пили.
Числа двадцать седьмого всех повели за Буг. Но на мосту вдруг остановили. Солдат-красноармейцев отделили и повели дальше, а женщин и детей вернули обратно на советскую территорию. И так мы ещё одну ночь ночевали. Немцы, простые солдаты, видя голодных и заплаканных детей, что-то давали им поесть, а вот от ночного холода укрыть малышей было нечем. Я в свои тринадцать с половиной лет уже считала себя взрослой. Похоже, что мама тогда тоже стала такого же мнения.
Днём приезжали какие-то фотографы и операторы. Они снимали нас со всех сторон, наверное, чтобы потом напечатать эти снимки в своих берлинских газетах и показать в кинохронике перед киносеансами какие русские жалкие, раздетые, чумазые и зарёванные. Да нам и самим было страшно смотреть друг на друга…
А потом нас собрали и под конвоем повели в городскую тюрьму. Брест город небольшой, деревянный и многонациональный. До войны, когда мы туда приехали, в нём жили белорусы, поляки, евреи, украинцы, русские. Так же было и в классе, где я училась. Ребята меня любили, потому что советские ко всем национальностям относились с уважением. И теперь эту любовь мы ощутили особенно остро. Девочки-одноклассницы принесли нам одежду. Мне и маме. И что-то поесть приносили раза два или три. Причём приходили девочки-еврейки. Они лучше других умели с немцами договориться.
В заключении держали нас три недели, но еду за всё это время привезли только один раз. Сухари и суп гороховый в брикетах. Видно, наши склады продовольственные захватили, и решили таким образом покормить пленных. То, что дали нам, хватило дней на восемь, а потом опять еды совершенно не стало.
Ходить внутри тюрьмы разрешалось, и мы под командой немцев двор без конца подметали. Они же очень чистоплотные люди. И из камеры в камеру можно было ходить друг к другу. И когда у нас уже совсем еды не стало, мы, молодёжь, нашли кухню тюремную. А там стояли два чана с замоченной солёной рыбой. Наверное, её ещё перед войной замочили и она уже пахнуть начала, но мы всё равно эту рыбу ели.
Однажды к нам в камеру с переводчиком пришёл немецкий офицер. Ему стул поставили. Он сел. Спрашивал меня:
— Кто ты? Чья дочь? В каком классе учишься? А кто твой отец? — Я сказала.
— Он коммунист?
— Да, коммунист! — а сама подумала: если бы он даже не был коммунистом, то я всё равно бы сказала, что коммунист. Раньше ведь у всех советских детей какая-то гордость была за страну.
— А где твой отец сейчас? — продолжил допрос офицер.
— Он воюет! — Хотя мы не знали тогда, что отец на пятые сутки боёв попал в плен. Зато даже в тюрьме было слышно, что Брестская крепость сражается, не сдаётся. И это придавало нам силы.
В конце июля всех женщин и детей отпустили, но мы, правда, должны были ходить в комендатуру отмечаться. Там же гражданскому населению выдавали хлебные карточки.
Вышли из тюрьмы: куда идти? Ничего ведь нет — ни вещей, ни еды, ни знакомых, ни крыши над головой. Посовещались несколько семей и решили пойти куда глаза глядят. А глядели они в сторону какой-нибудь деревни или хутора. Колхозов там ещё не успели создать, и всюду жили только единоличники. Вот к ним мы и пошли на поклон.
Дошли до первой околицы. Сели. Одна женщина выглянула из окна, вторая выглянула подивиться: что там за люди с детьми сидят? Потом собрались человека три-четыре и подошли к нам.
— Вы что, советские? — спрашивают.
— Да.
— Из Брестской крепости?
Ну, в общем-то, все же знали в округе, что там ещё бои идут. И они нас разобрали. Каждая хозяйка взяла к себе семью. Вот так и мы попали к очень хорошему человеку. Хозяйка наша была по-настоящему доброй и приветливой женщиной. И жили мы у неё до зимы, до января. И даже когда немцы нас заставили переселиться в город, наша хозяйка нам всё равно помогала. Белорусы вообще очень приветливый и гостеприимный народ, а к русским, к советским относились исключительно хорошо. Ведь там ещё были старые люди, которые в Первую мировую тоже бежали от немцев. Бежали в Россию, и помнили, как русские их жалели и привечали. И потому они считали, что долг платежом красен.
Нас выселили с хуторов по приказу коменданта Брестского гарнизона, когда немцы ощутили силу партизанских отрядов. В городе им было легче контролировать всех, пресекая возможные связи населения с партизанами. Нам от этого переселения стало хуже во всём. Ладно, хоть добрая хозяйка помогала. Она дала кое-что из вещей и продуктов на первое время. А весной, когда стало особенно трудно с едой, взяла к себе подкормить мою младшую сестру.
А голодно было так, что мы с мамой ходили к овощехранилищу у немецкой офицерской столовой и подбирали там гнилую картошку, которую выбрасывали при переборке. Варили эту картошку и ели.
Зато с жильём проблем не было. В городе освободилось очень много квартир из-за того, что немцы собрали на окраину всех евреев, организовав там гетто. Обнесли это место колючей проволокой и каждому жителю выдали специальные жёлтые знаки, которые в обязательном порядке пришивались на рукав одежды и на спину. Евреям нельзя было поодиночке ходить. Их только группами под присмотром полицейских выводили на расчистку дорог и разгрузку вагонов. Я ходила несколько раз к воротам гетто, чтобы встретить и как-то отблагодарить тех девочек, что помогли нам в первые дни пребывания в тюрьме. Но, к сожалению, я их не нашла. Поспрашивала, поспрашивала незнакомых мне людей, но никто не мог ничего сказать в утешение. Да они все друг друга просто и знать не могли. Их там тысяч тридцать находилось.
В начале 1943 года всех евреев расстреляли. Этот кошмар длился целых три дня. Их вели, вели… И стариков, и детей, и даже тех, кто уже сам ходить не мог… Грузили в железнодорожные вагоны, вывозили к станции Катуз-Берёза возле Бреста и там расстреливали.
А в это время в гетто пришли специальные немецкие команды, которые разбирали оставшиеся там вещи. Что получше увозили к себе, а что похуже продавали на аукционе. Люди, у которых вообще практически ничего не было, покупали эти вещи.
При немцах горожане старались объединяться. Так легче было выживать. Например, мы с мамой работали, а соседка, у которой был сын по возрасту такой же, как моя сестрёнка, вела хозяйство.
На оккупированной территории во всём вводились германские порядки. Дети, начиная с четырнадцати лет, должны были иметь паспорта и работать. Безработных вылавливали и увозили в Германию. Но найти постоянное место в маленьком Бресте было не так-то просто. С соседской девочкой Ритой мы искали работу, но не нашли. Меня и маму партизанская связная по имени Язя, с которой мы вместе ходили по окрестным деревням вроде как для обмена вещей на продукты, сумела устроить в одну частную строительную фирму, а Риту после очередной облавы угнали в Германию, и она там трудилась на немцев до окончания войны, до самого освобождения.
Фирма, куда меня устроили чернорабочей, занималась ремонтом домов и дорог после бомбёжек. Брест — узловая железнодорожная станция, переход с узкой европейской колеи на широкую русскую. Там всегда было большое скопление поездов, и наши лётчики старались их разбомбить. Но бомбы часто падали и на жилые кварталы. К тому же около дома, где мы тогда жили, был небольшой сад, и в этом саду немцы зенитки поставили. И из-за дуэли лётчиков и зенитчиков на нашей улице почти ничего не осталось. А нас судьба ещё как-то хранила, хотя бомбили часто. Так часто, что мы к этому просто привыкли. Во дворе дома был сделан окоп, накрытый сверху брёвнами и землёй, и мы там прятались, испытывая двоякие чувства. С одной стороны, был страх, что нас могут убить наши, а с другой — появлялась радость, что немцев держат в страхе и им отсюда скоро придётся бежать.
Однажды, наверное, по наводке партизанского подполья, советские лётчики сбросили бомбы на единственный в городе кинотеатр, который посещали только немцы. От кинотеатра лишь битые кирпичи остались, но, к сожалению, сеанс в тот вечер закончился раньше, и зрители уже разошлись. Однако страха это немцам прибавило.
Мы жили надеждой на лучшее и даже праздники старались отмечать. В комендантский час собирались дома до утра. Приходили и родители, и молодёжь. Ребята приносили патефон, пластинки, и мы танцевали. В Новый год даже ёлку ставили. Игрушки сами из бумаги и ваты мастерили. Тосты поднимали за победу. И вполголоса пели наши любимые советские песни, особенно “Катюшу”.
И праздник Октябрьской революции праздновали. Только старались, чтобы народу в этот день собиралось не очень много. Патрули ходили по городу и могли в любой момент зайти в дом. Так и к нам несколько раз приходили для проверки документов. В наших немецких паспортах стояла буква “С”, то есть “советский”, что соответствовало действительности. Ведь дух в нас всегда оставался советским. Мы верили, что немцы нас никогда не победят.
Когда мы работали в частной строительной фирме, то мама, которая на кухне варила для всех еду, нередко посылала меня в колбасный цех за костями. А там служил мой одноклассник. Его и мама хорошо знала, потому что отец Бориса в нашем полку до войны был начальником штаба. Так вот, когда я приходила в цех за костями, где стояли столы разделочные, Борька часто ухитрялся мне бросить в сумку кусочек мяса. Ох, и досталось бы нам с ним, если бы мы попались. Но повезло!
Хозяин строительно-ремонтной фирмы чётко реагировал на то, как идут дела на фронте. Если немцы потеснят наших, то он на нас ноль внимания. Если же наши дадут немцам жару, то он тут же к маме с предложениями: “Елена Михайловна, может, вам домой дровишек подвезти или квартирку побелить? Вы не стесняйтесь, говорите!” Помню, как мама смеялась в начале сорок третьего года: “Похоже, под Сталинградом дела у нас хорошо идут, если хозяин так стал услужлив!”
После битвы на Волге мы уже довольно хорошо знали о том, что происходит в стране и на фронте. Знали из советских газет, которые доставляли партизанам с Большой земли. А мама с партизанами связь имела. У нас связные их останавливались, когда возникала необходимость переночевать в городе. Я ходила с этими связными по деревням. Не скажу, что я была какая-то участница этого движения. Просто жизнь так складывалась. Связными были девушки молодые. Одна из них перед самой войной приехала из Москвы на врачебную практику и попала в оккупацию. В отряде она врачом работала. А когда появлялась в Бресте, я часто её сопровождала. Мы ходили вместе по окрестным сёлам и хуторам, меняли иголки и мыло, нитки, таблетки от головной боли. У неё котомка за спиной, и у меня котомка. Чем она занималась помимо этого, я никогда не спрашивала, не вникала. Соображала про конспирацию.
Когда фронт стал приближаться к Бресту, мы с мамой решили выехать в сельскую местность. Приютил нас дьякон. Сам молодой, и жена у него молодая с ребёнком лет пяти. А хутор, где церковь, дом священника и ещё несколько домов по соседству, находился в пятнадцати километрах от города у самой шоссейной дороги, по которой отступали немецкие войска. Наши самолёты налетали их бомбить. Ночью свечи в небе повесят такие, что становится светло, как днём. Дьякон сильно перепугался, потому что им не приходилось раньше быть под бомбёжками. Вот он и говорит: “Нет, тут нельзя оставаться. Шоссе рядом, войска идут…” Зарезали поросёнка, мясо посолили, хлеба напекли. Запряг лошадь. Всё это на телегу погрузили, привязали сзади корову и отправились в путь. И мы за ними налегке. В стороне от дороги, километрах в десяти, у священника был человек знакомый, очень зажиточный крестьянин. У него коровники стояли каменные. И конюшни такие же. Лошадей от греха подальше он куда-то отвёл в лес, чтобы немцы при отступлении не взяли.
Приехали мы к этому хозяину, он так радушно нас встретил, место для жилья устроил в каменном сарае, где сена было полно свежего, душистого. Лето. Тепло. Благодать. Но вторая линия обороны немецкой стала отступать, располагаясь на хуторах. И опять наши прилетали бомбить. Дьякон решил куда-нибудь подальше ехать, но мама отказалась: “Что толку колесить, если сейчас кругом сплошной фронт?” Дьякон с семьёй уехал, а корову нам на сохранение оставил.
А тут наши уже совсем близко подошли. В один из дней началась массированная артподготовка. Часа два она длилась. Кругом стрельба, разрывы. Мы сидим в подвале. А он такой солидный, с отделанными дорожками! Кроме нас, туда ещё и соседи, у которых дом разбило, спустились. Сидим-то хорошо, а есть хочется. Мама говорит: “Пойдём-ка, дочка, корову подоим”. Она берёт ведро, и мы идём в сарай. Мама доит корову, а я рядом сижу и мне так страшно! Снаряды-то рвутся то здесь, то там. И над головой летят с воем. Я тороплю: “Мам, ну скорей! Ну скорей!” Она спешит. Берёт ведро, и мы бежим в своё убежище, чтобы напиться и другим дать попить молочка парного…
Вдруг стрельба закончилась. Всё! Партизаны вышли из леса и прогнали немцев, которые располагались по хуторам. Мы обрадовались, а они дали нам какой-то еды: хлеба, сала и опять в лес ушли.
Потом немцы окончательно стали отступать. И к нам в подвал заглядывали. А хозяин сидел на верхней ступеньке с кринкой молока и немцев этим молоком угощал.
Вскоре наши пришли: “Дед, немцы были?” — “Были да ушли”. И наши молочком угостились и дальше побежали. Разведка, наверное. А почти следом немецкий танк подкатил и прямо во дворе у подвала остановился. Два немца вылезли из люка, спустились и сели на ступеньки в тенёчке. Сняли свои шлемы. Жарко. Пот течёт по их лицам, а они такие молодые — лет по 18, не больше. И очень уставшие. Они с хозяином поговорили, молока холодного попили, передохнули и ушли. Танк загрохотал и умчался.
И, наконец, появились наши, советские! В незнакомой для нас форме — без петлиц, но с погонами. Солдаты нам дали еды, но не это главное. Наши подошли к государственной границе, у которой мы жили с лета тридцать девятого года!
Через неделю появился наш дьякон с женой и ребёнком, но без лошади и без телеги. Их немцы конфисковали для перевозки раненых. А корова, что он нам оставлял, стояла жива и здорова. Взяли мы её за верёвку и пошли на дьяконов хутор. Когда шли к нему, то повсюду наши убитые солдаты лежали: и на дороге, и в хлебах. Но на хуторе у церкви уже были свежие могилы. Говорили, что, отступая, немцы на колокольню посадили пулемётчика, и он косил сверху наших, как косой.
...Как-то в начале мая следующего года, когда мы заканчивали первый курс, я проснулась утром от выстрелов и перепугалась, не могла сразу ничего сообразить. Выглянула в окно, а там кричат: “Победа! Победа-а!” Я скорее оделась и побежала в техникум, хотя было ещё очень рано. Но там уже все ликовали, поздравляли друг друга. Никаких занятий в этот день не предвиделось, но зато были танцы, танцы, танцы. Танцевали все! Вот так на границе мы встречали Победу.
А через год из немецкого плена вернулся отец, которого в Маутхаузене освободили американцы. Оказалось, что он был контужен в Брестской крепости в самые первые дни войны и вместе с командиром полка попал в немецкий концлагерь. Отец пришёл из Германии — лишь кожа и кости да ещё комок нервов. Но он вернулся, а его командир умер от туберкулёза в апреле 1945 года, совсем немного не дожив до победного дня. Его семью расстреляли в Бресте, обвинив жену, работавшую у немцев в штабе уборщицей, в прослушивании передач советского радио, что было строжайше запрещено.
Наш папа вернулся в то время, когда я как раз выходила замуж, окончив второй курс железнодорожного техникума. Муж мой воевал все четыре года, имел ранения и контузии. Их часть, возвращаясь из Германии, остановилась в Бресте, и он пришел к нам на постой. Так мы с ним и познакомились. Потом он, зоотехник с высшим образованием, демобилизовался и уехал по направлению Министерства сельского хозяйства на работу в Алтайский край, куда в начале войны были эвакуированы лучшие отечественные конные заводы. Через некоторое время и я умчалась к нему в Сибирь, беспокоясь за маму и особо за отца, который остро переживал недоверие к оставшимся в живых защитникам Брестской крепости. Жить людям, побывавшим в плену, было морально трудно, почти невозможно. Их охаивали, преследовали, чернили. Это продолжалось до тех пор, пока в середине пятидесятых годов писатель Сергей Сергеевич Смирнов, удостоенный затем Ленинской премии, не начал своё сенсационное расследование, рассказав о величии подвига героев Бреста.
Гражданской специальности у отца не было, и ситуация казалась безысходной. Лишь переписка со Смирновым давала надежду на лучшее. А когда его восстановили в партии, вручили орден Отечественной войны и вернули воинское звание, он уволился из армии, и они с мамой уехали в Ярославскую область, где бывший начальник артиллерии полка стал работать директором заготконторы. В это время он воспрянул духом, восстановил былые связи, ездил на встречи защитников крепости, что устраивал в Бресте, а потом и в Москве Сергей Смирнов. Но в шестьдесят лет отца не стало. Он умер на вокзале в Гомеле, когда ехал повидаться с матерью, которую не видел больше двадцати лет…
