Подборка документов от Владимира Ефимовича Пальчика, отправленных по почтовому штемпелю 08.06.1965 с адреса «Запорожская об[ласть], Чернвоноармейский р[айо]н, Сов[хоз] «Червоне Запорижжя» » на адрес «Москва, Центральная студия телевидения, Балашову Виктору» (получено по почтовому штемпелю 11.06.1965; на упаковке бандероли – штамп «З[аказное отправление] № 36 Солёное» и пометы «Заказная бандероль», «Смирнову»):
Сопроводительная записка:
«Уважаемый тов[арищ] Балашов!
Извините за беспокойство. Ввиду того, что я не знаю адреса Сергея Сергеевича Смирнова, поэтому пишу Вам с тем, чтобы Вы передали или переадесовали [эту бандероль] моему адресату. Если есть у Вас желание – прочтите и Вы. Здесь я описываю всё, что было когда-то в крепости Бреста со мной, чтобы разыскать боевых товарищей»
Тетрадь с рукописью:
«Уважаемый Сергей Сергеевич!
Пишет вам бывший солдат Брестской крепости Пальчик Владимир Филиппович из Запорожской об[ласти,] Красноармейского р[айо]н[а,] сов[хоз] «Червоне Запорижжя». Прошу вас разыскать моих боевых тов[арищей] и сообщить их фамилии. Вы их, очевидно, знаете, так как Вы много знаете о гарнизоне крепости. Мне очень трудно их разыскать, так как пришлось вступить в бой [вместе] с солдатами многих разных подразделений, а также и неизвестными для меня командирами, а поэтому фамилий я их не знаю, а поэтому пишу подробно, всё так, как было. Вам легче будет определить, с кем я был в то время и в каком районе крепости. Из телевизионной передачи шестого мая этого года мне стало известно о знамени, с которым осталось 3 человека из 9-ти. Мне пришлось иметь одну неприятную историю с этими тремя воинами, если это – действительно они, да так до сих пор мне перед этими тов[арищами] и извиниться не пришлось.
А война для меня началась так. Я – курсант полковой школы 455[-го] ст[релкового] пол[ка] 42[-й] ст[релковой] див[изии], в состав которой входил 44[-й] ст[релковый] полк, 49[-й] ст[релковый] полк и 17-й Артиллерийский [полк]. Я бережно храню справку, выданную мне в 455[-м] ст[релковом] полку, как память о тех временах и о родном полку. Этой справке уже больше, чем 25 лет.
Казарма наша и штаб полка были сразу за рекой Мухавец, против костёла (в наше время – гарнизонного клуба). В субботу перед войной пролетал вражеский самолёт над самой крепостью. Высота была примерно 150 – 200 м[етров]. Это и был вражеский разведчик, но был встречен нашими двумя истребителями и возвращён тем же курсом обратно. Наши самолёты ушли за ним на ту сторону и были там минут 15 – 20. Это было примерно в 16 – 17 часов. В это время мой взвод, в котором я служил (а именно – миномётный, командир взвода – младший лейтенант Начай) готовился в наряд по полку. Итак, я – в наряде.
В ночь под войну, в 2 часа ночи дежурный по части м[ладший] л[ейтенант] Начай дал распоряжение оседлать двух лошадей и подать в назначенное место, что я и сделал. Вместе с ним я объезжал посты полка сначала за крепостью, а затем, примерно без 10 минут 4 час[а] въехали в крепость. Как только въехали в крепостные ворота, мы услышали винтовчный выстрел, но мы, не поняв, где именно, решили спросить у часового, стоявшего у склада, сразу направо, как въедешь в крепость. Он нам ответил, что выстрел был за крепостью в сторону границы. После этого мы уехали к расположению полка, но, доехав до Мухавца, коммандер слез с лошади, на ходу отдал мне некоторые указания, а сам быстро скрылся за казарменные ворота, а там - направо, 1-й подъезд был штаб. Больше я его не видел. Я повернул лошадей обратно, чуть проехал направо, на конюшню развед[ывательного] взвода. Вот там меня и застала война. Я ещё не успел слезть с лошади, как началась артподготовка. В это утро не поднимала труба горна спящих утренним сном солдат гарнизона. Внезапное нападение фашистской Германии, видимо, задолго тщательно продуманное. Начали солдаты выскакивать из казарм на улицу в трусах и майках. Воздух в это время был переполненный взрывами снарядов, бомб и мин. Самолёты обстреливали крепость из пулемётов. Наши воины были ошеломлены. Оружие было, но патронов не было, и стрелять было нечем. Под ураганным огнём люди бежали в укрытие, где я их и увидел.
Прошло несколько минут артподготовки. С нашей стороны ещё не было сопротивления. Как какая-то сила меня толкнула, лошадь, которую я держал, так и не успев привязать, шарахнулась в сторону и тут же упала. Увидев, куда бежали солдаты, побежал [туда] и я. Это был комсоставовский дом, у подъезда собралось несколько солдат, майор, одетый по форме и с пистолетом в руках и испуганная женщина (видимо – жена майора), на руках у женщины – ребёнок примерно 2-х лет, мальчик. Лично у меня оружия не было никакого, форма – дневального. С минуты на минуту люди начали приобретать воинственный вид. Каждый воин отчётливо себе представлял, что после артподготовки немцы ворвутся в крепость, а поэтому под ураганным огнём нам пришлось вооружаться в рядом стоящем складе и занимать боевые позиции с тем, чтобы встретить противника как подобает. К этому складу подбежало ещё несколько человек, среди них был ст[арший] лей[тенант] погра[ничных] войск. Когда под прикрытием самолётов ворвалась пехота, то в это время для нас уже не было неожиданностей и [мы] встретили их так, как подобает – не ушёл без наказания ни один фашист. Они были расстреляны в упор, где бы они не появлялись. Они хотели завладеть хоть небольшим плацдармом и этим самым быть победителями, но мы старались быть непобеждёнными, и часам к 14 дня бой немного утих. Немцы больше не лезли в крепость. Их атаки были разбиты и мы, овеянные успехами первого дня боя, получив первое боевое крещение, получили глубокое убеждение в своей силе. Воины крепости выходили на последний вал крепости, чтобы на подступах к ней громить фашистов. Отряду нашему пришлось занимать оборонительный вал в левой стороне крепости, если смотреть на неё с города. Постараюсь описать это по предметам примерно так. С этого вала был виден хорошо город. Между городом и крепостью шла дорога (видимо – просёлочная), а по дороге двигались немецкие велосипедисты. Мишень была редкая, да и не окопались [мы] ещё в то время, но после всех подготовительных работ мы получили приказ майора, который с нами был, обстрелять колонну немцев и не дать [им] возможность продвигаться вглубь нашей Родины. Бой был жестоким до самой темноты и притом – неожиданный для врага. С наступлением темноты была лишь перестрелка. Немцы освещали ракетами поле боя всю ночь. С наступлением рассвета было очень тихо, как будто бы война не существовала, но чуть только начало рассветать, случилось то, о чём я писал раньше, за что не пришлось извиниться перед тов[арищами].
Вал, на котором мы расстались, как будто бы уходил от крепости вправо. Перед нами – канал, потом – поляна, на ней были большие, но редкие деревья, там – дорога, за дорогой, метров 150 – 200 – деревянный сарай и ещё некоторые строения. С тыла была низина и ровная поляна с большой травой, где так же были большие, но редкие деревья. Главное внимание было сосредоточено на дорогу. Мой окоп был самый левофланговый, почти у самой крепости. И вдруг я увидел со стороны крепости, в раннем рассвете движущиеся фигуры, притом – в касках. Мне были видны только их головы, а сообщить об увиденном у меня не было возможности. Я напряг зрение так, что глаза заплыли слезами, и мне не оставалось ничего, как только стрелять. Мой выстрел был первым в сторону движущихся фигур. В ответ мы услышали: «Стой, не стреляй! Мы свои!». Это были трое воинов, которые к нам присоединились на следующий день рано утром со знаменем. Среди трёх был комиссар, один из них – кажется, старшина, и солдат. И так не сказал извинения (было некогда), и так первый данный винтовочный выстрел, неприцельный на другой день, мой, который и оповестил о втором дне битвы не за смерть, а за жизнь – большую, счастливую жизнь. Немцы знали, что мы там, и к утру они подготовились, но, видимо, не на такой ранний час. Обрушились снова на наш отряд с полной силой. Они достигли водной преграды. Это – буквально метров 50 – 60, на нашей ровной поляне, так что их без никакого труда мы расстреляли в первые же минуты боя. Оставив много убитых, оставшейся силе немцев всё же удалось укрыться в ранней мгле. Ну, удалось, и это – удача фашистов. Они начали снова артподготовку, подготавливая новую атаку, и пошли в атаку с правого фланга. Флангового удара наш отряд не выдержал и начал наступление отступление, но это было не бегство, а постепенный отход. Мне – как я уже писал, левофланговому – и ещё четырём рядом стоящим направо было приказано прикрыть отступление. При отступлении наш отряд понёс большие потери. Отступление с боем – это самое, я считаю, плохое положение воина, но, так как отступление всегда бывает внезапным, то ни я, ни, может, и другие, не знали, где именно будет второй рубеж обороны. Но пока весь отряд не отойдёт в крепость, мы должны сдерживать натиск фашистов. Фашисты поняли то, что мы отступаем, и начали рваться вперёд. Нам пришлось крепко поработать, чтобы заставить фашистов остановиться и, тем самым, обеспечить отход товарищей. Из нас двое погибли, а мне и двум моим товарищам пришлось бежать между каналом и валом и, тем самым, ещё продолжить защищать родную землю. За каналом немцы были гораздо дальше и такой опасности для нас троих не представляли. Каждый из нас троих был здесь ранен.
Вскочили в крепость. Немцы в крепости нас не преследовали. Я и двое тов[арищей] не видели отступающих, и мы взяли курс правее и вышли в район, где из крепости был пешеходный мостик в город через канал. Это – недалеко от того места, где мы держали оборону. На той стороне моста была будка часового, и в будке сидел немец. Посмотрев тщательно впереди себя, мы больше никого не увидели, кроме немца в будке. Мы решили его уничтожить, и я одним выстрелом уложил и этого. Мой счёт увеличился ещё на одного фашиста. Но на том поле за будкой было много миномётных точек, в глубоких окопах сидели немцы. Они открыли миномётный огонь по тому месту, где мы втроём расположились. Здесь я получил ещё одно ранение в голову, одного из троих солдат мы оставили вечным часовым на этом валу. В это время солдаты, оставшиеся в живых, говорили друг другу: «Мы не погибнем, а останемся в крепости вечными часовыми!». Видимо, эти слова из окружённой крепости дошли до нашего народа, и народ наш подвиг не забыл, назвав их также, как они называли сами себя – «Вечный часовой», а это значит «бессмертный», а крепость – «Цитадель Славы, Мужества и Геройства». Да, воля и стремление были безграничными к победе, к свободе, к жизни. Несмотря на то, что мы не знали друг друга, даже не знали по имени, но стояли плотно – плечом к плечу, полные доверия друг к другу, что увеличивало силу уверенности в помощи со стороны тов[арищей]. В это время вспомнилась песня, рождённая на Дальнем Востоке у озера Хасан: «Пусть вас тысячи там, нас - одиннадцать здесь…». Эта песня была подхвачена на самом западе, воодушевляла нас на ратные подвиги, и то, что было там, предстояло повторить здесь. Но нас уже было не одиннадцать, а только двое. Это были для меня огорчительные минуты. Решили мы укрыться у вала. Там то мы и встретили тов[арищей], они нас напоили водой и перевязали раны. В это время происходила перепись. При этом первый перепис[ной] список, как мне кажется, был спрятан там же под кирпич, в том тоннеле. Я попадаю снова в тот склад, где были первые минуты боя. Там и расположился наш основной отряд, который отходил из-за крепости. Я снова увидел того майора, с которым встретился в первые минуты войны, и был с ним за крепостью. Старшего лей[тенанта] пог[раничных] войск я уже не видал. Ни мне, ни моим тов[арищам] первые 4-ро суток не то, чтобы покушать, а даже подымить некогда было. Раненые тов[арищи] не покидали огневого рубежа, стояли рядом, у боевых амбразур. Воду носили с реки, и вода дорого обходилась для нас – ценою жизни. Со склада наш путь был в вал, который был по эту сторону Мухавца, в котором, по рассказам одного из тов[арищей], были боеприпасы и продовольствие. Командование решило перебазироваться туда, мамы и несколько женщин и детей, но когда мы туда добрались, там уже были наши тов[арищи]. Но там был не склад, а конюшня, но лошадей уже не было – говорили солдаты, что их вчера выгнали. Нас встретили радушно, как боевых братьев, сытно накормили, сухарей и консервов дали. О лучшем обеде и думать не надобно – ох, как это было вкусно! И мне после этого пить так захотелось, что терпеть было невозможно, и тут же я беру лопату и начинаю рыть колодец. И в это время мне принесли тов[арищи] кусочек льда – вкус я его и до сих пор не забыл, но жажда к воде была, и колодец я всё-таки продолжал рыть. Тов[арищи] убеждали: «Здесь лошади стояли! Вода плохая будет!», - но я рыл, затем меня сменил один, за ним – второй, и я уже не работал, пока не вырыл колод. Зато мне предоставили первому напиться воды и определить её на вкус, и тут же наполняли посуду, какая была, для отстоя. «Есть вода! Пошла!», - понеслось по обороне. Некоторые тов[арищи] начали умываться – впервые за войну. Дошла весть о воде и до командования. Колодец приказано было зарыть, предусматривая или предупреждая заболеваемость, но зная, как дорого обходится вода, на следующий день было разрешено открыть колодец, но воду пить только обработанную. И так я – в этом складе, где был колодец, здесь составлялись списки, формировались отделения и взводы, списки комсомольцев, подавались устные заявления – просили о приёме в Коммунистическую партию. Я тоже подал заявление, как и многие другие, о принятии в славную партию Ленина. Жизнь шла своим временем, но это была война, и немцы не оставляли нас в покое ни днём, ни ночью. Видя, что они бессильны сломить наше сопротивление, они устроили атаку с помощью дымовой завесы. Дым был жёлтый, едкий, в валу было сыро, да ещё с таким дымом дышать было очень трудно, и в этом нам помогала добытая нами вода – смачивали, у кого что есть, и через смоченную вещь дышали. Амбразуры затыкали с тем, чтобы в амбразуры входило меньше дыма. При этом немцы пошли на такую хитрость, они делали так: залезали на наш вал, привязывали к палке верёвочку, а к верёвочке – гранату (верёвочка – примерно такой длины, какое было расстояние между немцем и амбразурой), гранату бросали вперёд, но так как он её держал за палочку, граната сначала летела от вала, затем под своей тяжестью возвращалась обратно к валу, описывая и взрывалась у стен или амбразур нашего укрепления. Но корректировать кидание этих гранат из самолёта, видимо, было плохо, и немцы поставили наблюдательные пункты, чтобы оттуда можно было бы корректировать огонь или кидание гранат. Рыли этот пункт примерно метрах в 600 от нас напротив нас по фронту. С моего отсека не видно было, но другие тов[арищи] заметили, доложили командованию.
- Кто может стрелять на такое расстояние? - спрашивали офицеры у солдат.
Некоторые тов[арищи] знали, что я стреляю неплохо. Однажды я имел единоборство со снайпером на валу за крепостью и, выстрелив, уничтожил снайпера. Ко мне подошёл офицер и говорит:
- Можешь стрелять без промаха?
- Могу! - отвечаю, и он мне показал из других отсеков:
- Вон видишь - земля летит вверх?
- Вижу!
- Вот он умается, будет оттуда выпрыгивать, а на его место – второй тем же курсом, чтобы продолжить работу!
Я внимательно приложил винтовку на амбразуру, на прицельно планке поставил 600 м[етров] и стал ожидать. Как только немец показался, я взял то место на прицел. В этого я не стрелял. На смену тем же путём шёл другой. Я выстрелил, и притом удачно. Немец упал и лежал там до вечера. Через несколько минут немцы, привязав к плащ-палатке груз, из-за вала бросили на убитого плащ-палатку (видимо – от солнца, чтобы не разлагался). Если они его так берегли, видимо это был офицер, который уже должен был корректировать. Итак, первое ярко запоминающееся: выстрел по своим, идущим к нам со знаменем, и второе – прикрытие отступления, третье – рытьё колодца, и четвёртое – выстрел по корректировочному пункту. Это всё такие запоминающиеся варианты, что хоть кто-нибудь из в живых оставшихся должен вспомнить, а значит – и признать меня через после долгих лет – этим самым Вы и найдёте моих друзей.
Вспоминаю ещё один эпизод, как приходил парламентёр, но не фашист, а послали поляка. Он шёл по нашему валу, в него никто не стрелял, он был с белым флагом и с запиской в руках. Это был фашистский ультиматум. Что в нём было написано, я не читал, ответ – так же, но мне и всем было ясно, что ответ на ультиматум фашистами явно не понравился. Они ответили нам на него градом бомб больших калибров – видимо, хотели покончить с нами, но, как Вам известно, и это нас не испугало. Командование кратко сообщило солдатам содержание и ответ ультиматума, но я ультиматума не запомнил, а ответ немного помню. В ответе, в частности, говорилось, что нам часа много на раздумывание, мы – солдаты, посланники народа, стояли и стоять будем за жизнь народа и в помиловании мы не нуждаемся. Даты, когда это было и во сколько часов всё это было, я не запомнил тогда, не помню и сейчас. В это время тов[арищ] из Ленинграда (сам он – учитель) вспомнил ответ турецкому султану запорожских казаков. Завязался такой весёлый, задушевный разговор, но он был оборван мощными взрывами бомб. Они снова начали сотрясать крепость. Видимо, взрывы отчётливо слышали жители Бреста и жители окрестных сёл. Слышны они были и по ту сторону, в Тересполе. Но и это страшное оружие не сломило нашу волю к сопротивлению. Видимо, фашисты не видели такого упорства, мужества во всей Европе! Да, всё это было, да разве можно вспомнить через 24 года все подробности! Знаю то, что чем яростнее было их наступление, тем самым оборону мы вели упорнее, стоять надо было и за тех, кто уже не мог быть среди нас. Каждый из нас знал, что они не были погребены и даже скромного холмика они не имели. В ожесточённых боях наши силы таяли, подкреплений не было, и стоять с каждой минутой становилось тяжелее. В исключительно тяжёлых условиях мы старались быть непобедимы. И, хотя я был уже трижды ранен, стоял рядом [с другими] в обороне.
И вот наступил, казалось, последний день обороны нашего участка крепости. Командование отдало приказ готовиться к выходу из крепости, выйти всем, кто мог двигаться, было роздано последнее питание, питание сохранить до входа в лес. Разговор среди нас шёл о каком-то подземном выходе. Были предупреждены о внезапном бое, и чтобы с боем прорвать блокаду крепости, уйти под покровом ночи. Всё, что может стучать, блестеть – выбросить или тщательно изолировать. Словом, подготовка шла бодро, настроение – приподнятое, всё – как точно выйдем. Многие тов[арищи] даже ботинки обмотали обмотками, чтобы только уйти, жить и сопротивляться, уничтожать фашистов. Но уйти было не суждено. К вечеру командование решило сдать женщин и детей немцу, и как только женщины вышли на выход, который был забаррикадирован, немцы вскочили с правого фланга обороны в наш вал, и случилось непоправимое. Этот день стал для меня роковым днём. На чужбине меня везде встречали голод, холод, избиения, лагеря смерти – всё то, что придумали гитлеровские палачи для народов Европы.
Шестого мая этого года я видел несколько своих тов[арищей], которые были со мной в крепости, а именно – мальчика, которому было лет 7 – 8 (а их тогда было два), это мне ясно, что он, а вот остальных я не могу определить – с ними я был или нет.
Извините, что отобрал у Вас много времени, ведь Вы и так загружены, но поймите мои желания, мои чувства к моим боевым товарищам. Сделайте так, чтобы я их знал и хоть раз в жизни увидел! А сейчас хочется хоть письмом, хоть добрым словом обратиться к моим друзьям, хочется знать, где и какая судьба была у женщин.
3/VI 1965 [подпись]».
Источник: РГАЛИ, ф. 2528, оп. 5, д. 13, л. . Рукописный оригинал
