Недатированное письмо от Ивана Егоровича Промишляка (первоначальный конверт с адресом и почтовыми штемпелями с датами отправки и получения, в фонде С.С.Смирнова в РГАЛИ не отложился), пересланное по почтовому штемпелю 13.05.1960 на адрес «Москва, ул[ица] Октябрьская, дом № 69, кв[артира] 86, С.С.Смирнову» (получено по почтовому штемпелю 14.05.1960; на конверте – штамп «Исход[ящий] № 5416. Управление Военного Издательства МО Москва, Б-140, Н[ижняя] Красносельская [улица], д[ом] № 4» и пометы «Промишляк И.Е.», «Промишляк И.Е. Уч[астник] Об[ороны] Брестской Крепости», «Не разборчиво»; на письме – штамп «Вход[ящий] № 5416 [от] «7»[.0]5[.]1960»):
«Дорогой Сергей Сергеевич Смирнов – Герой Брестской крепости!
Разрешите мне описать тех моих друзей, может быть, героев – я не знаю, как Вы их будете считать – которые пали смертью в лагере километрах в двух от [Брестской] крепости.
Я сам – не герой, я сам – Промишляк Иван Егорович, уроженец села Буденовка Коропского района Черниговской области. Родился я в 1920 году в семье бедняка Промишляка Егора Ефимовича. Жили мы очень слабо. В 1933 году был сильный голод на Украине, и в этот год 1933-й померли мой отец и брат в один день, и так мы их и схоронили в одном гробу и в одну яму. И так остались мы без отца – я, сестра Мария, брат Гриша и ещё одна сестра – Галя, самая меньшая, и мать, Промишляк Елена Григорьевна. Я был в это время в тяжёлом состоянии, весь опухший, у меня кожа была как курительная бумага. Я, было, сяду, а встать не могу – так голова кружилась! Вот, что делает смерть за плечами! И мы с матерью решили судьбу самой меньшей сестры, Гали, отдав её в детский приют в город Кролевец. Это было в 1933 году перед «Жнивами». Осталось нас четверо: я, мать, сестра 1923 года рождения и брат 1922 года рождения. Я остался молодым хозяином, 13-летним. Мать пошла в колхоз на работу, а я оставался приглядывать за своими родными сестрой Марией и братом Григорием. Жили мы в 1 км от села, за так называемой «Красной Лозой». Осенью нас перевезли в село, в хату Таламановых. Эта хата была одной сироты, а нашу хату забрали в колхоз и спалили. Что происходит дальше? Эта сирота давай требовать свою хату. Колхозу делать нечего – решает нам дать другую хату. Так как нашу сожгли, дают нам хату опять сиротскую – Сукмановых, девушек. Девушек звали Мария и Галя. Начали они аккуратно гнать нас из своей хаты и погнали из хаты, а нашу-то сожгли! В колхозе имени Будённого председателем был Охрименко Иван, а завхозом – Исевечук Иван. Эти два товарища были партизанами. Что же эти два товарища делают? Ведь семье не в чем жить, так как хату сожгли! Семья то их товарища, партизана Гражданской войны Бережного Ивана Станиславовича (который сейчас живёт в Крыму, в Бахчисарае – это мой родной дядя, а моя мать – его родная сестра Елена). Нечего делать колхозу: купил нам хату за 326 рублей у одного товарища, Селюка Андрея, который скрывается от Советской власти. Перешли мы в эту хату. Жили мы очень плохо. Не было чего одеть, и со своей матерью мы делали из соломы себе обувь. С нас смеялись все люди! Бывало, пойду я собирать в поле ту картошку, которая осталась в поле на зиму. Бывало весною утром идёшь по морозцу обутый, а назад идёшь босой, потому, что в соломенной обуви нельзя идти – мокро и по грязи не пройдёшь в той обуви. Так я и жил и всё терпел.
Подошёл мой год в ряды молодой Красной Армии. В 1940 году, 25 октября я ушёл в ряды Красной Армии. В один день ушло со мной в ряды Красной армии 26 человек: я, Недобайко Иван, Мозговой Пётр, Юхимович, Мозговой Алексей Корнеевич, Горбан Тимофей и Горбан Василий М. (это были два родных брата), Булык Василий Иванович и много других моих друзей. Когда меня провожали, то говорит Бережной: «Ну, Ваня, знай, что, может быть, сегодня мы и гуляем вместе «свадьбу», а может быть, мы больше и не увидимся – ведь это долг честного молодого солдата!». Я тогда не попрощался с родной своей матерью, ну, не заехал я к ней, а написал открытку со станции Алтиновка, что, «Прости, моя дорогая, жди меня!». В Бахмаче встретил свою родную сестру Марию, которая была на работе на прополке сахарной свёклы. Повстречались, поцеловались и всё. Потом нас расформировали: часть моих друзей поехала в одну сторону, часть – в другую. Я и Мозговой Алексей Корнеевич поехали в Минск. Мы сделали переезд и проехали ещё 30 километров, в местечко Зелёное.
29 октября нас сразу построили строем и повели в баню. Отобрали у нас гражданскую одежду и одели в армейскую. Мы стали даже один другого не узнавать! В этой бане у меня на колене левой ноги получился небольшой прыщик, и я его выдавил и еле дошёл в свою часть в местечке Зелёное. С моей ногой стала большая стихия – получился большой нарыв в этом месте. Разрезали мне штаны, приложили ихтиоловую мазь в другой деревне (я названия не знаю, потому, что был в тяжёлом состоянии). Привези меня на повозке, указали мою кровать, и я не мог сдержать сильной боли и, как стоял одетый, так и свалился на койку и уснул. Очнулся, когда стояли надо мной два военврача, молодые, красивые, и один был близко от меня и присел около меня, как около родного сына. Но нарыв был большой, опасный, под самым суставом чашечки, и засомневался этот молодой военврач (кажется – лейтенант). Грозила мне ампутация ноги, и тогда отправили меня обратно в местечко Зелёное. Там был военврач-майор, и этот майор взялся лечить мою ногу. Пролежал я с ногою не помню сколько. Помню одно: когда мне стало, наверное, так, что мне показалось, что я умираю, стало совсем понемногу биться в моей груди сердце, то я встал с кровати и начал писать письмо своей родной матери. Писал я так: «Прощайте, дорогая мама, сестра и брат! Я умираю!». Сзади стоял санинструктор, следил за мной и спросил меня, что это я задумал, а я говорю, что я умираю и попросил нашатырного спирта понюхать. Когда я понюхал спирту, то вроде бы снова заработало сердце моё молодое, и я лёг обратно спокойно. Когда настало утро, и пришёл этот военврач-майор, то дежурный, который давал мне нюхать нашатырного спирта, стал отдавать рапорт. Он говорит: «Товарищ майор! За Ваше отсутствие ничего не случилось, только умирал товарищ Промишляк!». Тогда я рассказал обо всём, и вот было смеха, если бы Вы знали!
Продолжаю дальше. В скором будущем меня выписали из местечка Зелёное в свой батальон и повезли нас за Белосток, к границе Брестской крепости. Остановились мы на станции Чижов, не доехав 14 километров до Бреста. Проехали мы ещё 10 километров поближе к границе и остановились, мой 12-й батальон в местечке Мяново. Сразу за речушкой, за мостом тут жил какой-то помещик. В его доме находился штаб нашего 12-го отдельного пулемётного батальона, а мы, 4 роты людей жили в бывшей конюшне этого помещика. Вскоре одну роту отправили в местечко Зарембы, и я поехал с этой ротой, с 3-й. Был у меня друг Какакулов Юлдаш. Мы любили друг друга как родные братья. Я его учил устройству станкового пулемёта, так как я его хорошо знал, а он меня учил строевым занятиям, так как отстал от занятий по причине болезни своей ноги. Из командиров я помню лишь помковзвода Ермолина, а остальных позабыл. Из этой роты меня вскоре перевели в санчасть Мяново. Когда пришла весна, однажды подняли нас по тревоге. Когда достигли мы своего района, в расположении укрепрайона, то заняли оборону недалеко от линии железной дороги, в дзоте № 305. И так мы оставались в летнем лагере под самой железной дорогой в сосновом лесу. Я был сам станковым пулемётчиком. Знал я свой пулемёт, как свои пять пальцев. Я был мальчиком, тогда служили юные люди, вообще был «пацанёнок», как, было, скажут про меня. Меня все любили, хотя сам [командир] не давал пощады - я был у своего взводного командира лейтенанта посыльным (фамилии его я не знаю). Я только знаю отделенного командира Крючкова, а ещё был Соколов (имя я не знаю, путаю). Ещё знаю, что повар товарищ Языков погиб от гитлеровского снаряда, при обстреле нашего лагеря около кухни, а Карялин не знаю, куда подевался. Я почти каждый день был в наряде, потому, что я любил эту службу. Я охранял дзоты №№ 304 и 305. Они находились один от другого в 100 метрах, а много дзотов было недостроенных. Например, № 307, в котором должны были стоять пушки 45-мм, у самой железной дороги, по которой проходили немецкие поезда от станции Чиснова. Дальше шла другая дорога, по которой немецкие поезда возвращались обратно на Брест-Литовск. Бывало, посмотришь: едут люди в поездах с цветами и часто бросали цветы из окон, и в это время нельзя было ожидать ничего плохого. В мае месяце нас – не помню сколько человек – послали учиться на радистов в школу в город и деревню. Ну, назывался он Замбуров, где были построены казармы при Петре Первом, казармы из кирпича. Попал и я в эту школу учиться на радиста, и учили мы радиостанции «РБ» и «6-ПК-РБ». Были «2-ПК» со штыревой антенной, а у «ПК» - лучевая. Учиться было тяжело. Мы были малограмотные, а надо было учить азбуку Морзе. Но старался и учил и желал радистом, чтобы связать своих дорогих командиров и друзей любимой мной молодой армии. Одно мешало: тяжело давалась мне физзарядка. Так как я не успевал на неё вовремя одеваться, то приходилось за это ходить по-гусиному. Я был рукастым, и все любили меня за мою скромность. Я в это время занимался радиосвязью и мечтал стать радистом.
Но мечта была сломлена ненавистными фашистами, которые напали на нашу беззащитную заставу, которые командовали армиями. Хотя предатель А.А.Власов и изменил Родине, продал немцам молодых, ни в чём не повинных солдат в первые дни. И так началась война. 22 июня в 4 часа 12 минут началась война. В это время обрушились снаряды и бомбы на героев Брестской крепости и на лагерь, который находился в сосновом лесу. Солдаты спали крепким сладким сном в палатках. Внезапно налетело 4 самолёта на палатки и начали обстреливать палатки, в них спали, может быть, герои, которых обстреливали самолёты. Они оставили кольцо дыма для того, чтобы можно было бить по нему из дальнобойных пушек, и так и произошло, когда заиграли тревогу. Уже много было погибших солдат, из палаток бежали кто в одном нижнем белье, кто в нижних рубашках, а верхнее обмундирование – в руках, и то не всё. Много бежало, а позади на палатки падали снаряды, которые летели из-за Буга, а молодые герои не знали, в чём дело. Когда заняли свои места в дотах, то всё горело, и тогда узнали, что началась война.
Я в это время был в Замбрувской школе, сменился с поста, пришёл в школу, но что-то давило мне на сердце, и не мог я долго уснуть, ну, правда, лёг на кровать, не спал, укрывшись одеялом, когда дали тревогу. Я, устав, не спеша подошёл, спросил. Все говорят: «Тревога боевая! Началась война!». Но сперва не верилось. Я оделся, взял свою радиостанцию и давай покидать свою школу, которая находилась рядом со штабом 64-го УРа и рядом с 44-й дивизией. И только я добрёл до кладбища, как начали самолёты обстреливать воинские части. В это ударили зенитки, которые находились в дивизии, и один самолёт загорелся чёрным дымом и удалился. Так я покинул Замбуров. Собрались мы в указанном месте в лесу, и давай настраивать рации. Эта связь наша была слаба, немецкая мощная станция забивала наши станции. Ну, всё же мы узнали о том, что герои из лагеря просят помощи. В этом лесу радиостанции были уничтожены маломощные. Дождавшись ночи, мы двинулись к границе, много ехало на повозках и взяло к себе нас, и я до тех пор ехал, пока еле ходить смог, весь разбитый.
Часов в 10 утра другого дня дошёл я к какому-то лесу. Не доходя до леса, я встретил танки мото-танковой роты и пошёл дальше в лес. В лесу было много молодых командиров. Начались формироваться подразделения. Выдали нам противоипритные палатки. Выступил один политрук, развеселив нас рассказом о том, что полетело бомбить 10 тысяч наших самолётов и Румынию, и Германию. Это нас всех встрясло, заняли мы оборону, накопали окопы, дали нам поесть, а ночью подняли по тревоге, начали отступать по направлению к Минску и шли мы целую ночь до восхода солнца.
Мы подходим под Белосток 24 июня и, не доходя переезда, появился немецкий самолёт и ушёл. Мы думали, что он будет бомбить Белосток, и колонна двинулась вперёд на Минск по шоссе Московскому. Отойдя от Белостока, нам открылась ужасная картина: с правой стороны и с левой стороны дороги лежали убитые лошади, женщины и дети. У меня даже встали волосы дыбом на голове, и мы пошли дальше. Не помню, сколько мы прошли, как появился самолёт и зашёл с правой стороны в голову нашей колонны. Наши герои-солдаты стали разворачивать пулемёты, но команда последовала: «Отставить!». Не одного выстрела они не сделали, а он залетел в голову и давай поливать горячим свинцом. Много погибло тогда людей. Я не помню: в это время или я спал под сосной недалеко от дороги, или оглушило взрывом бомб. Когда я очнулся, то в голове шумело, в ушах было полно песку, и на зубах была кровь. Значит, я оглушён, и когда я вышел на эту дорогу, много было странного. Один товарищ сидит без ноги и просит помощи, горит машина. Я дал этому пострадавшему 5 кусков сахара, и в этом вся была моя помощь, потому, что опять появились самолёты. Тот, кто шёл по дороге, погиб от того, что задавил его тягач, который тянул пушку, а дальше мне неизвестно, потому, что я убежал в лес и пошёл по направлению к крепости, где находился 305-й дзот.
Но мне дзот занять не удалось, так как были там немцы, и я и ещё не помню, кажется, двое солдат повернули в сторону от железной дороги, левее Чиково, и нас какая-то тележка подобрала и пошли к Волковыску. В это время Волковыск догорал. Прошёл я Волковыск. Недалеко от Волковыска стояли наши танки в лесу, а горючего нет, говорят танкисты. Им надо было заправить танки в Волковысском складе горючего (они говорили о горючем, которым должны заправляться танки) и пойти на помощь братьям-героям Брестской крепости. Но танки все остались в этом лесу, потому, что были предатели типа Власова.
И так обрывается моё отступление, которое я держал к старой границе: около Минска 29 июня 1941 года утром меня схватили два фрица. Я, было, хотел спрятать «Максим», замок я спрятал с «Максима» в лесу, а пулемёт я не успел, не дотянув метров 15-ти до леса. Ну, в это время появились два немецких солдата. Сперва один хотел меня застрелить, но другой не дал. Подошёл ко мне и говорит: «Киндер (то есть дитя), а не солдат!». Правда, меня сильно два раза ударил младший немец, а старший не дал. В это время, когда меня захватили эти два фрица, я совсем был не похож на солдата, был без ботинок, и так я стал немецким пленником.
Я прошёл очень тяжёлый путь испытаний, опасностей. Я не стану про это много говорить. За 4 года: 1) Белосток, 2) Волковыск, 3) Острув-Мазовецки, 4) Восточная Пруссия. Кроме этих 4 было ещё 4, а последний лагерь – Рекинхаузен (Западная Германия). В Белостоке я был 1 сутки, в Волковыске – 4 суток, в Оструве-Мазовецком – 7 суток. Питался одной зеленью, воробьиным щавелем, морили нас без воды и пищи. В Восточной Пруссии в лагере № 326 я был месяц. Жили в землянках. Землянка была такая, что в землянку свою я залезал головой, а вылезал попой. Если поподробнее опишу, то подробно: было нас летом в лагере 6 тысяч. Однажды стояли все на расстреле за нападение на полицейскую землянку. И ещё много и много было, о чём не вспомнишь, я не в силах описать. Ждали мы всегда смерти, на каждом шагу, ибо мы терпели голод, холод. Немцы били палками и прикладами, подавали ток и стреляли. Я иногда жить не хотел, но врагу не сдавался. Немцы организовали оптацию во власовскую армию. Говорит Орлов: «Умрём за нашу Родину, но врагу не сдадимся!». Но всё же умирать не хотелось.
Начали приходить помещики, брать на работу. Сперва построили, давай отбирать разных специалистов: шофёров, трактористов, плотников и т.д. Я записался трактористом. День жду, неделю, а друзья мрут. Команда – нас 40 – 50 человек – была: «Вставайте!», кругом лежат мёртвые, а я живой. В душе боль сосёт, как гадюка. А кухни было столько: одной брюквой кормили, шпинатом, водой и всё. Сила теряется, вообще доходили одни люди.
Приехали три немца брать на работу. Встал и я. Отсчитали нас 150 человек и всем говорят: «Поедете работать на фабрику Круппа». Ну, что же – Круппа, так Круппа, хотя бы выбраться! Повезли – не знаем куда. Когда привезли, оказалось – в Западную Германию, в город Рекинхаузен, который находился на полуострове. Это было 29 ноября 1941 года. Когда нас привели в помещение, в нём уже находились немцы, старые и молодые, смотрят на нас, как на каких-то уродов, а другие спрашивают: «Где ваши рога?». Так как им говорили (и мы находили их газеты), что русский солдат был с рогами. Вот когда мы вошли, то у нас и спрашивали: «Где Ваши рога?». Сразу повели нас в баню, обратно привели, накормили, и началась жизнь. В скором будущем начался брюшной тиф, которым болел и я. Из 150 человек осталась половина. В этом лагере были у меня друзья: Таран Проша из Харькова, Данилов Фёдор, Крючков из Чувашской АССР, Орлов Фёдор с моей роты, с Белой Церкви Бойченко Василий, Яков Пухор, Мишка Одабася, Тимофей Билолой, Иван Филиппов и много ещё, ну, я всех не знаю. И ещё Дурнов был, потом Парщеник – тоже погиб, был Стрельников Федя (это – изменник: говорил, что ему лучше жить в Германии, чем в России). Пробыл в этом лагере с 1941 года по 1945 год, 1 марта, а потом эвакуировали дальше. Хотели расстреливать, говорили, но что-то помешало.
Освободили меня союзные войска, американцы. Много было агитации поехать в Америку, но я и много честных советских граждан не пошли на их вербовку. Вскоре приехал полковник Мельников, вообще – советская миссия, и я переехал в Восточную Героманию, в город Пархим, где прошёл особый отдел, где напомнили мне про школу. Ну, я вообще позабыл, что учился в школе в Белоруссии. Когда меня депортировали и, кажется, последним допрашивал полковник, он говорит: «Вы были в школе в Белоруссии!». И я тогда подумал, что эта школа, может быть, была Власова, и я наотрез отказался. И мне он, хотя я этого не помню, кто когда был по званию, сказал «Хорошо, подумайте!», и я сделал, может быть, большую ошибку, потому, что многие из военных называли нас изменниками, хотя один майор даже заступился. Он говорил одной девочке: «Вы не стоите этих товарищей, так как они терпели муку, многие из этих товарищей – герои!».
Вскоре я был взят в ряды Красной Армии в селе Тюрковлевицы, где было наше помещение особой нашей роты охраны. Охраняли лагерь бывших советских граждан, репатриированных пленных, которые совсем были полумёртвые. Однажды я стоял на посту, метрах в 200 от лагеря, где были советские офицеры, и если офицеры будут выходить из-за проволоки, мне был дан приказ стрелять по ним, ни в чём не повинным людям. Я отказался, потому, что и я терпел такую муку, как и они.
Я демобилизовался в 1946 году на основании Указа Президиума Верховного Совета Союза ССР в 519-й медсанбат, который находился в городе Пархим. В сборном пункте в городе Молхове я заключил трудовой договор с Киевским военным округом на восстановление Киева – столицы Украины – и Чернигова. Я был направлен в Чернигов для работ в УВС-302, где начальником был гвардии майор Тихомиров. С 1946 года, с 20 апреля я работал на разных работах в парке № 124 до 1947 года, 15 августа, когда был переведён на поезд МВС № 302 (приказ от 15/VIII.1947). Сейчас я живу в Крыму. По зову Правительства я выехал на переселение в Черноморский район.
Дорогой Сергей Сергеевич Смирнов! Вы меня извините за моё письмо, может оно и никуда не нужно Вам, ибо я считаю, что я совсем, может быть, не имею значения для Ваших поисков, так как я не заслужил ничего.
Промишляк И.С. – бывший солдат с лагеря Брестской крепости 12-го отдельного пулемётного батальона. 12 страниц».
Источник: РГАЛИ, ф. 2528, оп. 5, д. 14, л. 23 – 29. Рукописный оригинал.
