Так как хотя бы один форучанин (спасибо, уважаемый Егорыч!) высказался, что "Оригинальный текст безусловно нужен и необходим!", то я закончу публикацию текста этого документа:
"Скажу, что эти контрнаступления обходились нам дорого, мы теряли большое количество людей и, в конце концов, нам пришлось перейти в оборону. Правда, контрнаступление – решение неплохое, это почувствовали немцы, но, по-моему, нужно знать, в какой обстановке находишься. Ведь пополнения у нас не было, нужно было дорожить каждым человеком. Убило солдата или офицера – всё, вычёркиваем его из списков, а мы теряли в таких случаях сотни людей, а это значило сотни винтовок, десятки пулемётов ручных и тысячи патронов, ибо это ценилось куда дороже, чем золото. Мне, как оружейному мастеру, было поручено беспрерывно «снабжать» гарнизон боеприпасами, вооружением и ремонтировать оружие.
Итак, началась организованная оборона. Не хватало боеприпасов, совершенно не было медикаментов, продовольствия, [люди] умирали от жажды. Я просто не знаю, что мы ели. Хлеба и грамма не было. Помню, ночью подползали к убитым лошадям, отрезали куски и этим, можно сказать, поддерживали себя. Правда, иногда попадались консервы, а вообще сам себе иногда задаю вопрос: что же мы ели за все 24 дня?
Дни шли за днями. Приходилось очень трудно делать вылазки, т[о] е[сть] искать по крепости под ураганным огнём пулемётов и миномётов, доставлять патроны, гранаты, запалы и для 2-х чудом уцелевших 45-мм пушек – снаряды. Но я думаю, с этой задачей я и мои товарищи справились. Ни разрывы бомб, ни разрывы мин, ни пулемётные очереди не страшили нас, которые, не боясь смерти, подползали к убитым немцам, снимали с них автоматы, карабины, патроны и доставляли своим товарищам. Их имена не должна забыть история - [таких, ] как Колю Гайваронского, Владимира Зайцева, Владимира Пузакова, Николая Журавлёва. Их подвиг бессмертен. Приходилось и доставлять боеприпасы, ремонтировать вооружение, идти на прорыв и обороняться. Вы представляете себе, что на 10-й день обороны приходилось на 12 – 14 метров рубежей один защитник, на 2 – 3 пулемётные точки – один стрелок. И то уже из обороняющихся, кто ещё держал оружие, ни одного не было не раненного. Люди умирали от ран, мучились от жажды, были голодны, хотелось спать, но даже эти страдания не поколебали воли защитников. Они продолжали оборонять крепость. А ведь мы не знали, что ещё впереди 14 трагических дней. Примерно на 12[-й] – 13[-й] день врагу удалось захватить западную часть крепости, южную и всю северную часть. В наших руках оставалось всё подковообразное здание, костёл и здание погранотряда и войск МВД [так в оригинале] – вообще, вся центральная часть крепости.
Подошёл 14[-й] день. Это был самый страшный день. Гитлеровцы открыли по крепости огонь из миномётов и орудий, из-за вала северной стороны вышли танки и прямой наводкой огнемётом стреляли по окнам крепости. Можно было подумать, что подошёл конец. Из подвала здания погранотряда, из маленьких окон мы выставили щиты с красным крестом, давая знать, что в подвале находятся сотни женщин и детей, сотни раненых бойцов, но фашисты не обращали на это внимания. Видя, что этим нас не взять, они пришли в ярость. Появилась авиация противника. Видимо, бомбы были тяжёлого веса, ибо рушились стены казармы, сотрясалась вся крепость. Это был один ужас. Но мы продолжали стрелять.
На другой день примерно в 6 часов вечера раздался голос диктора, говорившего по радио. Передаю [его текст] точно: «Товарищи командиры, политработники, красноармейцы! Немецкое командование решило прекратить бомбардировку и обстрел крепости во имя сохранения вам жизни. Сдавайтесь в плен и сложите оружие, раненым будут предоставлены госпиталя, остальным – хорошее питание и хорошее обращение». На этот голос мы ответили ружейными выстрелами. Через несколько минут со второго этажа раздался женский голос, говоривший в рупор: «Дорогие товарищи командиры и политработники, красноармейцы! Не сдавайтесь в плен – немцы буду вас расстреливать! Мужайтесь!». Поверьте, эти слова словно током ударили, мурашки пошли по телу, какой-то комок застрял в горле, хотелось рыдать. Но нет, нас этим не взять! Мы решили держаться. Правда, нашлись и слабонервные. Прислушиваясь к шёпоту некоторых групп (а я как писал, что мне не нравилось поведение некоторых молодчиков из рабочего батальона, да и оно понятно – прошёл год [так в оригинале], как мы освободили Западную Белоруссию, и эти типы, видимо, недовольны были), приходилось применять свой закон. Как говорит пословица, «Поганая овца портит стадо» - некоторые старались переплыть Мухавец и сдаться в плен немцам, но они своей цели не добились – все они находили приют на дне Мухавца, с некоторыми [же] приходилось расправляться внутри крепости.
Видя, что мы не собираемся сдавать крепость, немцы на другой день предъявили нам ультиматум: если мы до 18.00 не сдадимся, крепость сотрут с лица земли. Весь день стояла тишина. Я заметил на лице ст[аршего] л[ейтенан]та Семененко какие-то судороги, он нервничал, часы его показывали 17.45 – пятнадцать минут оставалось до [установленного немцами] срока. Конечно, мысли не было сдаваться. И ровно в 18.00 на крепость обрушилось всё то, что имели гитлеровцы. Обстрел продолжался 25 минут, и так продолжалось почти каждый день [слово зачёркнуто] вечер.
Тов[арищ] Симонов, я не буду писать события каждого дня, ибо получится целая книга, да и устал [я] уже, вот пишу уже 3-й день.
В этот день меня зацепило в левый бок – видимо, осколком, но обошлось хорошо. Передали, что убит капитан Зубачёв - осколком снаряда попало в голову. Ранен был Коля Гайворонский и убиты Владимир Зайцев и Николай Журавлёв. Слёзы выступили на глазах. Мне передали, что Журавлёв лежит в душевой. Я прополз по душевой и посмотрел на руки: у Журавлёва на левой руке не было 3-х пальцев, но это не он оказался, но так я больше их не видел. Да, я потерял 3-х помощников, троих бесстрашных товарищей. Остался Володя Пузаков и воспитанник, 13-летний Петя Клыпа.
Самый больной вопрос – это патроны и пулемётчики. Пулемётчики часто выходили из строя. А где их было брать? Где брать патроны? Передали, что костёл пустой и там много убитых немецких солдат, но костёл – под обстрелом. Немцы, как только начали обстрел с воздуха, отвели из некоторых частей крепости своих солдат, но все места держали под обстрелом. И вот я решил пробраться в Костёл. Поползли втроём – я, Пузаков и Петя. Видимо, нас заметили – пули стали щёлкать по стене, приходилось залегать и лежать без движения. До костёла добрались благополучно. Взяли 2 ящика патронов, штук 15 грант, вытрусили из патронташей патроны, один «Барабель» [так в оригинале; следует читать – «Парабеллум»], несколько плиток шоколада и пять пачек печенья. Конечно, мы были довольны, но впереди – 600 – 700 метров пути – это нелегко с таким грузом. Сидели, пока не стемнело, и вот на обратно пути я услышал вой или мины или снаряда, и больше я ничего не помню…
Пришёл [я] в себя только на другой день. Владимир Пузаков у одного из немцев снял флягу, она оказалась со спиртом, и вот, как он мне говорил, отпаивал меня дозами спирта. Конечно, я чувствовал себя, как шальной, губы распухли, язык не ворочался. Ничего не слышал, а в голове стоял один звон. Передние зубы были выбиты, я думал, что навсегда останусь глухим и немым. А стукнуло меня порядком – этот звон в голове, можно сказать, и по сегодня не проходит. И так я вышел из строя.
Прошло пару дней. Защитников с каждым днём становилось всё меньше и меньше. Огнемёт с танков уничтожал людей. Правда, кто попадал под струю огнемёта, не погибал, а [его] тело покрывалось сплошным гноем, и этот ожог приносил [ему] большие страдания. Кое-как оправившись, я встал на ноги. Но [ходить] в разведку, снабжать боеприпасами я уже не мог. Майор Фомин лежал раненый. Семененко ещё держался. Последний разговор примерно на 22[-й] день я имел с ним. Мы понимали положение и доказывать уже не могли [так в оригинале], мы чувствовали, что подходит конец, но что ожидало [нас] дальше, мы не знали. Конечно, прорваться [из крепости] мы не могли. Ст[ариший] лейтенант Семененко последнее слово мне сказал: «Ну и всё, больше я ничего не могу предпринять». Ордена на груди уже не было и не было полевой сумки, знаки различия сняты. Он к чему-то готовился. Я спросил его за орден и полевую сумку, ибо в сумке были приказы и личные его записи, он сказал, что сумка и ордена [так в оригинале] спрятаны [им]. «Может быть, - сказал он, - история узнает о нас». После этого я уже его не видел.
Притом всю крепость наполнило зловонием трупов: разлагались люди, разлагались лошади (в центре крепости стоял арт[иллерийский] полк на конной тяге, и на коновязи стояло около 300 лошадей, и все они были перебиты снарядами). В общем, подходил конец.
На 23[-й] день [нас] насчитывалось человек 16 – 17, которые ещё в состоянии были владеть оружием, но совершенно обессилены, истощены и морально подавленные. Вот в эти минуты, а это было вечером 14 – 15 июля 1941 г[ода], когда не стало ни патронов, ни гранат (гранаты были, но не было [к ним] запалов – я в одном из подвалов нашёл ящик запалов, но они оказались отсыревшими), когда я пустой пистолет с горечью бросил (признаюсь, что [мне] уже всё было безразлично), давала знать контузия (ночью произошёл припадок).
Ночь. Стояла гробовая тишина, кое-где нарушал тишину хрип умирающего или стон раненого. Кое-где раздавались пулемётные выстрелы. Признаюсь, что в эту ночь слёзы душили меня, плакал не [от того], что устал или [что] болели раны или боялся будущего - нет, это слёзы были обиды, было обидно, что так бесследно оторванным от живого мира в этой мышеловке [нам] приходилось умирать. Но я знал, что мы сделали большое дело. Хотя немцы по радио передавали нам, что забран [здесь и далее – так в оригинале; следует читать «взят»] Минск, Смоленск, Москва, но мы не верили. Минск могли они забрать, ибо от Бреста до Минска – 500 – 600 км [так в оригинале]. Но за Москву – нет [так в оригинале]. Мы расспрашивали пленных [немецких] солдат: они говорили, что бои идут под Минском. Неслись мысли за мыслями и, конечно, отдавать свою жизнь в 19 лет так просто не хотелось. На стене в последнюю минуту штыком было написано: «Товарищи, отомстите за нас!», «Прощай, Родина!».
Дорогой Товарищ Симонов! Если бы Вы знали, как тяжело писать! Но я уже кончаю. С утра в центре крепости появилась бронемашина. Обошла кругом и скрылась в сторону Северных ворот. Я только мог, скрывая волнение, провожать её глазами. Майор Фомин лежал вниз лицом, только глухой стон вырывался из его груди. Психическая жуть. К часам семи вечера в центр крепости через мост реки Мухавец ворвались танки и вслед за ними немцы. Ну и что же! Кроме развалин, трупов и раненых они ничего не нашли. Разве это победа? 24 дня продолжалась неравная битва, битва до последнего патрона, до последнего дыхания, и, если бы мы имели вооружение, боеприпасы, продовольствие, медикаменты, разве бы они взяли крепость за 24 дня? Конечно, нет! Они бы не взяли её и 24 месяца! Если бы Вы видели лица фашистов! Они бесились, их разрывала злость, что горстка защитников столько времени держала и уничтожала фашистов под стенами фортов крепости. Ну, ничего, я очень рад, что мы с первых дней дали почувствовать [немцам], что такое русский человек. И, конечно, я считаю, что победа в крепости – это была наша победа. И герои обороны крепости, как капитан Зубачёв, майор Фомин, воспитанник муз[ыкального] взвода 44[-го] стр[елкового] полка Петя Клыпа, Коля Гайворонский, солдат Журавлёв, ст[арший] л[ейтенан]т Семененко и л[ейтенан]т Виноградов, Владимир Зайцев, старшина Саша Савин – их грядущее поколение не должно забыть. Они бессмертны!
Тов[арищ] Симонов! Я прочёл Ваш киносценарий. Я, конечно, извините меня, но я скажу, что я – суровый критик по отношению к Вашему сценарию. Не знаю, как получится фильм, но сценарий скуповат и бледный. Ну, ничего не поделаешь. Если бы я знал, что Вы взялись за эту тему, я бы Вам помог. Не знаю, хватит ли у меня силы воли посмотреть фильм? Для меня это будет тяжело. Ну, ничего – пусть смотрит молодёжь, пусть смотрят враги этот поучительный фильм для кое-кого. Спасибо, что Вы вспомнили о защитниках Брест-Литовской крепости!
Итак, мы – в сводной колонне военнопленных. Идём ночь, идём день. Жара невыносимая. Отстающих стреляют. Одна мысль – только бы не упасть, мысль бежать. Мы втроём – я, Пузаков, Гайворонский – под руки ведём Гайворонского ([у него] разбито плечо, [он] ранен в шею и к тому же [у него -] геморрой). [Мы] Могли бежать ещё в первую ночь, но из-за Гайворонского не решились, притом не знали местности. Прошли одну деревню, жители состояли из русских. Запомнили её. Нам сказали, что -вернее крикнули (они хотели дать нам кушать и попить, но немцы не допустили), что осталось идти к[ило]м[етров] 30 – 40 (потом я узнал, что гнали нас в Бело-подляску [так в оригинале], вернее, около этого городка был сделан лагерь). Наступила ночь. Гайворонский идти уже не мог, но просил не бросать [его], он, видимо, чувствовал [наше желание бежать]. Дорогой товарищ! Жаль тебя, но не погибать [же всем] нам троим! На привале мы бежали. Почти до конца августа не могли (т[о] е[сть] не было возможности) переплыть Буг. Берега реки патрулировались. Да притом [мы] ещё были слабы, хотя мы, кубанцы, можно сказать, выросли на берегу [реки] Кубани. Но всё же [нам] удалось переплыть [Буг]. А сколько нашего брата было [на той стороне]? Но они не могли плавать. И вот мы на нашей стороне, но она оказалась опасней, чем на польской стороне. Нужно было действовать осторожно. И снова борьба, лишения, невзгоды, но мы уже на воле. До декабря – Беловежская пуща пока немцы не выжгли все селения вокруг пущи. Поля, леса Белоруссии, опять Пружаны, Аранчицы, Картуз-Береза, Жабинка, Пинские болота, 4 месяца лагеря Освенцим, опять побег, Краков, Опалло [так в оригинале], Лигницы, совместная борьба с поляками. Встреча в 8[-й] гв[ардейской] армии, [вновь] служба [в ней] - 452[-й] арт[иллерийский] полк, 36[-й] отд[ельный] троф[ейный] б[атальо]н, 4[-й] отд[ельный] троф[ейный] б[атальо]н, 150[-я] гид.[так в оригинале] троф[ейная] бригада (ком[андир] полка – Бушуев) 8[-й] гв[ардейской] армии, пом[ощник] ком[андира] взвода, сверхсрочная служба и присвоение звания старшины. По приказу Военного Совета Германии [так в оригинале] от 20 сентября 1946 года всех лиц сверхсрочной службы – демобилизовать. 3-го октября 1946 года [я] демобилизовался. Правда, переводили в другую часть, в линейную, но комиссия [меня] забраковала, пришлось подать рапорт и демобилизоваться. Вот и всё, конечно, когда прочитал, [то понял, что] многое пропустил, ну, ничего - я думаю, что достаточно».
[Приписка на оригинале документа от руки – «Краснодар, Шоссе Пилотов[, дом] 75[, квартира] 1, Бессонов А.Н»].
Теперь желающие могут сравнивать текст этого документа с его публикацией Ленским и "комментированным текстом" Филя.